Джон Клаубер "Элементы терапевтических отношений и их терапевтическое значение" (1976)

Источник: John Klauber. “Difficulties in the Analytic Encounter”, Elements of the Psychoanalytic Relationship and Their Therapeutic Implications (1976), p.45-62

Уверенность в успехе терапевтического аналитического метода искушает аналитиков упустить из виду некоторую напряженность, которую этот метод вызывает в пациенте и в аналитике. Развитие переноса всегда травматично для пациента, так как имеет место стремление к отношениям с аналитиком в результате их близости. Развитие психоаналитической объективности и расстояние, которое должно быть пройдено и объединено сочувствием, являются также трудной задачей и для аналитика. Период депрессии, который аналитик должен выдержать, прежде чем он достигнет собственного мастерства описывается с сопровождающей его опасностью длительной зависимости психоаналитика от его собственного обучающего аналитика.

Наиболее пренебрегаемой особенностью психоаналитических отношений до сих пор, мне кажется, будут сами отношения: очень своеобразные отношения, но это определенно отношения. Пациент и аналитик нуждаются друг в друге. Пациент приходит к аналитику из-за внутренних конфликтов, которые мешают ему наслаждаться жизнью, и он начинает использовать аналитика не только для их решения, но все чаще в качестве сосуда для своих сдерживаемых чувств. Но аналитик также нуждается в пациенте, чтобы кристаллизовать и обращать свою мысль, в том числе на некоторые из его сокровенных мыслей по поводу интимных человеческих проблем, которые могут органично вырастать только в контексте этих отношений. Они не могут быть разделены таким же непосредственным образом, как например, с коллегой, или даже с мужем или женой. Кроме того, в своих отношениях с пациентами, аналитик обновляет свой собственный анализ. Именно от этого взаимного участия в аналитическом понимании того, что пациент черпает значительную часть своего лечения из аналитика, аналитик чувствует самое глубокое доверие и удовлетворение.

Эволюция теории техники может рассматриваться как постепенная победа признания отношений, но лишь частичная победа. Для этого явно были свои причины, когда дикий анализ представлял опасность, как это иногда происходит и до сих пор. Методика интерпретации бессознательного импульса при отягчающих процесс сопротивлениях приводит к своего рода сексуальной битве, и описана Фрейдом в 1915 году в своих "замечаниях по любви в переносе." В своей последней клинической работе (Фрейд, 1937) он также изо всех сил борется с проблемой негативного переноса, протестуя, и говоря, что враждебность бывшего ученика нигде не было заметна во время его анализа. Путь к подходу, который меньше угрожает чувствам пациента был открыт постепенно между 1928 и 1950 годами. Начиная с Вильгельма Райха (1928, 1945), Анны Фрейд (1937), Мелани Кляйн (1948), с ее концентрацией на взаимодействии объектных отношений и формировании характера и тонкостях переноса, заканчивая Винникоттом (1947) и Паулой Хайманн (1950) с их использованием контрпереноса, а также Хартманном (1950), который начал разрабатывать область функционирующую за пределами "бурлящего котла" импульсов жизни. Все это дополняется теорией либидо, которая была слишком жесткой для адекватного описания аффективной жизни, с серией артикуляций, которые сделали бы ее более приемлемой для пациента и облегчили атмосферу в консультационном кабинете. Был открыт путь для более легкого обсуждения фактических отношений, на примере таких авторов, как Nacht (1957), с его упором на аналитическое "присутствие" и Гринсоне (1974), который считает способность аналитика быть преданным своему пациенту, как основное требование для его работы. Тем не менее, остается кратким описание того, что на самом деле происходит между пациентом и аналитиком, за исключением трансферных/контртранферных отношений или каких-либо деталей напряженности, наложенных на аналитика, выполняющего свои обязательства.

Сила эмоций, генерируемых в психоаналитических отношениях фактически преуменьшена. По словам Вилли Хоффера (личное общение) было время, когда многие аналитики носили белые пиджаки, без сомнения, чтобы защитить себя. Повсеместное отыгрывание, на которое Limentani (1966) обратил внимание, свидетельствует о том, что напряженность, которая временно непреодолима, регулярно генерируется в ходе анализа. Я уже сделал попытки подойти к проблемам этих отношений (см. главы 2 и 8). В 1972 году я предположил, что был элемент поддразнивания (tease) в психоаналитической терапии, так как постоянно вызывались эмоции, которые аналитик никогда не будет удовлетворять. Вместо личности аналитика пациент должен довольствоваться интерпретацией, и я подумал, что способность использовать анализ может быть связана со способностью катектировать интерпретации аналитика, которые у всех пациентов либидинозны. Существует немного обсуждений возможных долгосрочных превратностей желаний пациента и вопрос стоит в том, насколько наша техника анализа ограничена переносом, и насколько мы можем судить о них, дают ли они надежду, которую мы в них помещаем. Странно также, что нет никакого обсуждения влияния на аналитика сформированных отношений, отношений самого глубокого и самого близкого рода от пациента к пациенту, и печали, которая присутствует на каком-то уровне и которой каждый должен быть подвержен.

Клиническая теория и устройство консультационной комнаты предназначены для защиты пациента и аналитика от этих проблем. В целом они очень успешны, но я считаю, что проведение анализа может быть улучшено, если будут признаны некоторые забытые проблемы. Поэтому я хотел бы рассмотреть вопрос о характере аналитических отношений более подробно.

Психоаналитические отношения частично состоят в замене объектных отношений путем взаимной идентификации, или, вернее, идентификации, дополненной искусственными ("цель - торможение") объектными отношениями. Тем не менее, характер идентификации по обе стороны различен.

Фактическая работа этих процессов остается несколько загадочной, но попытка их осмыслить может быть сделана следующим образом. Пациент отзывает свою несублимированную инстинктивную энергию от аналитика как человека, но катектирует его (аналитика) все больше и больше в качестве объекта фантазии. Его инстинктивные желания и фантазии к аналитику снижаются, или даже нейтрализуются интерпретациями, освещающими архаические истоки его фантазий. Степень, в которой функционирование эго может оставаться автономным от массивной стимуляции фантазии в переносе и сохранить реальную картину аналитика, а также средства, с помощью которых он делает так, не очень хорошо прояснены. Это явно область, с которой Фрейд бился изо всех сил в 1915 году, когда он решил, что любовь пациента для аналитика была "подлинной" и сравнил опасность такой позиции аналитика с соблазнением пациента, приводя в пример пастора, который посетил умирающего страхового агента: страховой агент не был исповедан, а пастор покинул дом застрахованным. С другой стороны, Эго пациента явно имеет аффективные отношения с аналитиком как личностью и формирует идентификацию с терапевтически ориентированными аспектами Эго аналитика. В благоприятным случаях, эта идентификация продолжается на протяжении всей остальной части его жизни, в то время как несублимированные аспекты переноса анализируются во время лечения. Эта теория предполагает, что искажение личности аналитика фантазией было слишком нереальным, чтобы продлиться и что страсть пациента к истине, его amor intellectuals, была достаточно велика, чтобы привести к образованию нового мощного аналитического эго и эго-идеала. Тот факт, что формирование эго-идеала, как правило, зависит от потери объекта, то предполагается, что эта область теории также нуждается в дальнейшем уточнении. Фрейд никогда не уставал повторять, что, однако, были пациенты, которые не поддавались такой трансформации; для них только логика супа и аргумент пельменей имели эффект. Правомерно ли задаться вопросом, что очень многие пациенты не попадают в промежуточный класс между этими двумя крайностями.

Аналитик не катектирует пациента как объект фантазии точно таким же образом. Время от времени он делает перенос на пациента, как правило, в ответ на перенос пациента, но это быстро берется под контроль его собственным состоянием продолжающегося самоанализа (Gitelson 1952). Аналитик должен идентифицировать себя с психическим и эмоциональным процессом его пациента с целью достижения эмпатии, но идентификация участвует в эмпатии недостаточно. Она слишком мимолетна и слишком неконтролируема. Для достижения постоянного и более глубокого понимания, он должен не только сочувствовать своим пациентам, но тщательно изучить их умственные процессы критически, постоянно испытывать эмпатические идентификации, которые содержатся у него внутри с его интеллектом и аффектами и, которые определяют его суждение. То есть, он должен удерживать пациента внутри себя катектированым с некоторой степенью амбивалентности, поглощая некоторые части его образа в себя и удерживая другие на расстоянии. Любые объектные отношения, который он образует с пациентом будут на очень сублимированном уровне, любое инстинктивное выражение подвергается значительной модификации через поглощающую озабоченность аналитика с пациентом в качестве внутреннего объекта. Условия, при которых он придерживается этой задачи не просты. В изолированную, физически неподвижную жизнь аналитика приходят чередой умные, в основном приятные молодые люди, которые приносят с собой дыхание многих разных жизней. Они делят с ним свои глубокие чувства, а также погружают в него немалой инстинктивной стимуляции свои истории, внешность, голоса, запах. В целом, аналитики участвуют в этой ситуации хорошо, но со значительным инстинктивным торможением. И не удивительно, что их репрессированные объектные отношения иногда перетекают в массивную идентификацию, как тогда, когда они охватывают точку пациента зрения (например на брак) или даже - иногда - интроецируют его симптомы.

Для того, чтобы достичь и поддерживать эти высокие достижения, тем не менее, должны быть приняты меры сильнодействующего характера, которые нельзя упускать из виду. Обычное психоаналитическое расположение кресла и кушетки отменяет характерный отклик для человеческих реакций. Младенец на груди фиксирует глаза на глазах своей матери, когда его кормят, и взрослый человек любит лицом к лицу, а не в позе рака, "наподобие морских животных." Для более глубокого и продолжительного обмена сокровенными мыслями было изобретено положение, в котором пациенту не видно лица аналитика, в то время как аналитик видит только затылок пациента или, возможно, боковую сторону его лица. Иногда он сидит так, что может видеть веки или склеры пациента, таким образом, (среди других его причин для этого), что позволяет себе небольшую возможность быть спокойным, которой пациент лишен, если он не поворачивается. Взаимность нормальной человеческой реакции также аннулируется другими способами. Пациент лежит, как правило, на спине, в то время как аналитик сидит. Аналитик обращается к пациенту, или частично обращается к нему; пациент же обращается к аналитику, говоря в воздух. Интимность отношений уравновешивается (возможно, в качестве необходимой меры предосторожности) с помощью установки увековечивающей авторитаризм и, возможно, магическую ауру гипнотизера девятнадцатого века. Такая установка получила свое теоретическое обоснование от понятия Гельмгольца в том, что, отвернувшись от аналитика, пациент освобождается от притяжения реальности и воспроизводство его бессознательных психических процессов будет происходить в менее искаженном виде. Есть практический опыт, которые соответствует этому. Использование кушетки облегчает регрессию и свободные ассоциации у большинства невротических пациентов. (Я дам более подробное объяснение механизма, согласно которому он делает это, позже.).

В данный момент, однако, стоит обратить внимание на некоторые возможные последствия этих механизмов на аналитика, в дополнение к частной мысли, которыми они обеспечивают его. Если эффект отворачивания от аналитика является настолько значимым для пациента, то какой эффект это производит на аналитика? Как аналитик приспосабливаться к тому, что практически никак не выражает себя в течение десяти часов в сутки, 200 дней в году? Не создает ли это для него напряженность? Если да, то какова ее природа и какие средства доступны для него, чтобы облегчить ее? Я вернусь к этому позже. Но сначала я хотел бы наметить некоторые аспекты аналитических отношений более подробно. Я надеюсь, что это не будет выглядеть, будто я преувеличиваю трудности. Если я это делаю, то я считаю, что двигаюсь в правильном направлении, потому что я думаю, что эти аспекты требуют более открытого рассмотрения, чем то, какое они получают.

Я хотел бы начать с описания положения только что получившего квалификацию психоаналитика. Это описание не может применяться с той же силой к тем, кто практиковал психотерапию в течение многих лет в психоаналитически ориентированном учреждении, как для тех, кто начинает практиковать  более или менее постоянно аналитическую работу после того, как был студентом. Вновь квалифицированный аналитик сталкивается с довольно тяжелой потерей объекта на нескольких фронтах, а также с тем, что можно было бы назвать эго потерей. Во-первых, он, вероятно, теряет своего аналитика, и это в то время, когда аналитическая поддержка может быть очень полезной для него. Далее, он теряет объектные отношения в своей повседневной трудовой жизни, если он отказывается от своей прежней карьеры полностью, или, во всяком случае, очень многие из них - недооцененные, но важные, которые во многом дают нам чувство принадлежности к сообществу. Прежде всего, фрустрируется его инстинктивное желание формировать объектные отношения со своими пациентами, что лежит в корне сложностей контрпереноса, пока он не может сформировать собственный психоаналитический образ жизни. Все это может быть скрыто в какой-то степени и на какое-то время в процессе квалификации и от волнения с началом его долгожданной карьеры. То, что не будет затемнять это чувство утраты эго: интеллектуальная задача следования за развитием бессознательных тем в словах и поведении своих пациентов, связывание их в полезную систему и рассмотрение их таким образом, чтобы иметь возможность производить спонтанные и более или менее легкие интерпретации, что является чрезвычайно трудной задачей. Когда это будет достигнуто, чувство реальности эго аналитика восстановится. Многие аналитики признают, что им потребовалось много лет, чтобы чувствовать себя аналитиками и быть в состоянии принять большинство пациентов, которые были рекомендованы, не испытывая некоторую степень тревоги и вины. Таким образом, профессиональная роль аналитика в течение длительного времени бывает отчуждена от чувства собственной идентичности. В этом тяжелом положении он должен катектировать внутренние представления своего учителя, сначала своего аналитика, затем идеализированного образа опытного мужчины или женщины, кто представляет авторитет для него. Это чувство терапевтической неадекватности можно назвать депрессивной позицией только что квалифицированного аналитика. Значимые фигуры будут иметь тенденцию действовать в нем в виде интроектов, он будет искать возможности применить их формулировки, а не свои собственные, и он может даже обнаруживать себя изредка изрекающим плохие интерпретации, судя по книгам двадцатилетней давности.

Подводя итог, я считаю начало психоаналитической практики, в дополнение к собственному удовлетворению имеется депрессивный опыт в результате потери объекта и разделения между эго и эго-идеалом, от которого аналитик пытается защитить себя интроекцией. Конечно, он также защищает себя, ища новых учителей во внешнем мире и обсуждает дела со своими коллегами на семинарах. Однако я не думаю, что он может на своем пути полностью избежать намерения относиться к пациентам как к внутренними объектами, а не внешним. И хотя он явно нуждается в поддержке и дальнейшем образовании, может наступить момент опасности, при которой поиск своей собственной самобытности и авторитета становится нагруженным последующими интроекциями. Таким образом, также существует опасность идеализации амбивалентно катектированых лидеров, которые могут сокрушить индивидуальное суждение.

Если с началом практики анализа создается напряженность для аналитика, то какая напряженность начинает создаваться в анализе для пациента? На мой взгляд, хотя это может хорошо скрываться, начало анализа может быть травматично для пациента.

Суть травмирующей ситуации, по мнению Фрейда, это "переживание беспомощности со стороны эго в условиях накопления возбуждения имеющего внешнее или внутреннее происхождение" (1926), а также "нарушение существующего барьера против раздражителей" (1920). Барьер, который нарушается при анализе, это конечно, барьер против возбуждения от бессознательной фантазии и бессознательного содержания воспоминаний. Психоаналитические механизмы предназначены для осуществления такого нарушения в терапевтических целях. Я должен сразу сказать, что механизмы и интерпретация также разработаны, чтобы вместить в себя травму и уменьшить ее с самого начала. Однако, я полагаю, что наша уверенность в нашей терапевтической эффективности и оживление объектных отношений, которая характеризует начало нового анализа вызывают в нас тенденцию недооценивать сильнодействующее воздействие того, что мы делаем.

Пациента просят пожертвовать подстраховкой своего предыдущего контакта с аналитиком, с глазу на глаз, эго к эго. Причина, по которой пациенты часто, или, возможно, всегда, боятся лежать на кушетке в том, что они понимают одно из его существенных значений. Это ослабление силы своего эго как раз в то время, когда огромные внутрипсихические требования предъявляются к его синтетической функции под влиянием новых мощных объектных отношений. Упразднение реакции со стороны аналитика усугубляется удерживанием его от очень многих нормальных комментариев и ответов на вопросы. Пациент, если можно так выразиться, падает перед аналитиком в той роли, которую он осуществлял на консультации в качестве члена внешней реальной среды. Пациент, который так "упал", таким образом, должен хвататься за новые объектные отношения, в первую очередь гиперкатектируя слова аналитика. Он обнадежен подлинным катексисом объекта, который он чувствует от аналитика, но раскол в его эго происходит. Переживание от возможной потери поддерживающей аналитической среды, которая создается только с помощью Слова, приводит к тому, что аналитик внутри разума пациента наделяется магическим статусом. Новые, усиленные объектные отношения пациента с аналитиком становятся более инвестированы фантазией. Начинают происходить явления переноса. Реалистичное эго начинает работать с энергиями, более удаленными от своих инстинктивных источников, чем фантазии и поэтому реалистичность отношений с аналитиком оказывается менее выраженной. Пациент сталкивается со странными, непроизвольными мыслями, от которых стремится отречься. Пациент начинает входить в мир снов, грезить наяву. Эти грезы овладевают им полностью или частично в кабинете, а иногда и вне его, в течение нескольких лет. Так развитие переноса показывает силу анализа, и опираясь на механизм кресло/кушетка, мобилизует все наши усилия на прошлом травматическом опыте, который пациент уже не может сдержать. Он должен полагаться на незнакомца, чтобы помочь ему с его проблемами и, чувствуя их сложность, он по праву может воспринимать, что незнакомец, независимо от его способность реагировать, будет не в состоянии понять его должным образом в некоторых важных областях, с которыми ему придется бороться самостоятельно после того, как анализ будет закончен. Его уверенность в своих силах, чтобы продолжить свой собственный анализ может быть уменьшена путем нападения на эго, опасность которого была хорошо известна (Эрнст Крис, 1956): внезапное высвобождение подавленных воспоминаний, к которым может быть добавлен эффект поразительных интерпретаций, а иногда и интерпретаций, которые слишком быстро говорят об агрессии пациента, а не о тревоге в нем. Все это усугубляет травму, и кажется оправданным признание феномена периода медового месяца, в котором пациент инстинктивно справляется с травмой, используя маниакальные защиты.

Конечно, терапевтическое действие психоанализа начинается немедленно. И несмотря на свои тревоги, пациент, как правило, чувствует себя чрезвычайно успокоенным способностью аналитика, демонстрирующего свою способность принимать и понимать свои чувства таким образом, как будто это совершенно новый опыт для него.

Проблема заключается в том: в какой степени может интерпретация разрешить развивающиеся желания, направленные на слияние с аналитиком как реальным и фантазийным объектом? Согласно классической теории лишь прегенитальные импульсы могут быть сублимированы, хотя это теперь вообще ставится под сомнение. Характер способности к сублимации, необходимо отнести к вопросу о том, какие элементы переноса было бы разумно ожидать, чтобы быть в состоянии это решить. Фрейд признавал, что есть проблемы в этой области, когда он ссылался на то, что в некоторых отношениях любовь пациента была "подлинная", то есть, предположительно, что она включала в себя элемент, который не может просто быть в дальнейшем проанализирован. Вопрос о том, насколько анализ на самом деле оставляет пациента в борьбе с этими остаточными чувствами, несмотря на наши усилия, чтобы решить их, безусловно, важен для пациента развития в жизни, и нам следует дожидаться его спокойно после того, как он покинул кабинет аналитика в последний раз.  Если он остается с безответной любовью и неразрешенной враждебностью, то это затрудняет психоаналитическую процедуру, и эти чувства должны быть исследованы.

Остаточная связь (на которую аналитик всегда реагирует каким-то образом) наиболее отчетливо видна при обучающем анализе. Фрейд, тогда еще весьма наивный в вопросах переноса, рассматривал связь, возникающую между кандидатом и его аналитиком как "не в последнюю очередь" завоевание анализа. Возможно, мы теперь имеем право быть более подозрительным в том, что длительная зависимость мышления может также иногда возникать. Хотя подобная связь менее легко наблюдается у бывших пациентов, которые не являются аналитиками, мы можем подозревать, что она остается сильной для некоторых из них - тех пациентов, например, которые, несмотря на выгоды анализа, по-прежнему ведут неудовлетворительную жизнь, для некоторых пациентов с депрессией, и пациентов, жизнь которых драматично изменилась с помощью анализа. Она остается сильной у тех пациентов, которые, несмотря на их амбивалентность, вернулись к тому же аналитику в попытке исправить отношения между ними, и у тех пациентов, которые перемещаются в течение двадцати лет от одного аналитика к другому. Два других феномена, или возможных феномена, могут также привести к возникновению этой мысли. Во-первых, кажется не редкостью для пациентов таить обиду на своих бывших аналитиков. Может быть много объяснений этому, но обида с присущей ей стимулирующим и фрустрирующим чувством может быть одним из них. Второе явление, если оно существует, имеет сравнимый вид со стороны аналитика. Иногда кажется почти тенденцией среди психоаналитиков, или во всяком случае искушением, чтобы саботировать свои отношения с пациентом после прекращения анализа. Создается такое впечатление, что есть какая-то правда в том, что сила контрпереносных чувств тоже не легко преодолима. В конце концов, как мы можем ожидать, что позволим пациентам наложить на нас только инстинктивную сдержанность и не возмущаться на них за это?

Является ли это правдой или нет, это возлагает вопрос долгосрочного эффекта от аналитической работы на аналитика, который заслуживает внимания. Печаль аналитика по его пациентам не будет непосредственно сопоставима по своему характеру с печалью пациентов по аналитику. Тем не менее, если это правда, что сдерживание объектных отношений с пациентом налагает напряжение, то это, вероятно, приведет к той или иной форме или степени интроекции для компенсации удовлетворяющего объекта, который был потерян. Это может работать в различных вариантах, может быть частично интроекцией некультурных частей конкретных пациентов, с которыми аналитик должен иметь дело, что приводит к чрезмерной терпимости агрессии в некоторых областях с сильной обратной реакцией против нее в других. Мое собственное мнение, что такой процесс, вероятно, влияет на многих аналитиков в начале своей карьеры, но они прорабатывают его со временем. Если это верно, то очень важно рассмотреть вопрос о том, как атмосфера психоаналитической подготовки и организации психоаналитического общества может способствовать ему или наоборот тормозить его.

* * *

Терапевтическое значение таких взглядов на психоаналитические отношения, которые я поставил в центр, состоит в том, насколько пациент озабочен и сосредоточен на решении двух проблем: на травме, которую он перенес и печали, что он может быть покинут. Эти две проблемы связаны.

По кому пациент скорбит? Является ли это аналитиком, с которым его эго связывают отношения, или это фантазия об аналитике, который привлек к себе ранние бессознательные импульсы и желания? Как и в обычной любви и ненависти, скорбь всегда должна в некоторой степени быть, поскольку аналитик не может так много значить для него, пока он не представляет архаических фигур, с которыми нужно поддерживать отношения на протяжении всей нашей жизни. Это суть дела. В психоаналитике пациент снова находит соединение фантазии и реальности, которую он встретил в своем первом аналитике детства - матери, понимающий его мысли, которые он не мог выразить словами.

Если пациенту, чтобы преодолеть свою привязанность к аналитику, требуется больше, чем просто интерпретация переноса фантазии, то потому лишь, говоря более точно, что это может быть лишь вопрос интерпретации такого переноса фантазии, какой пациент имеет возможность, сознательно или бессознательно не доводить до аналитика, а аналитик это способен распознать и понять. Поэтому пациент должен также достичь менее интенсивных отношений с аналитиком, как человеком, которые глубоко проникали бы друг в друга путем переноса фантазий по своем пути, и который бы давал его эго возможность оценить реальные черты аналитика.

Это подчеркивает, что первые требования аналитической техники должны быть такими, чтобы облегчить способность пациента сообщать свои чувства и мысли как можно более полно. Для того, чтобы сделать это, и это имеет огромное значение, аналитик не должен усиливать травму, которую пациент испытал, ведя себя сам излишне травматическим способом. Для того, чтобы уменьшить раскол между фантазией аналитика и аналитиком воспринимающим адекватно собственное эго, постоянная цель должна состоять в том, чтобы способствовать интеграции этих двух образов путем интерпретации отражения восприятия пациентом реальности, а иногда по-моему мнению, и признанию их точности аналитиком.

Многое из этого можно считать общим основанием всех аналитиков, но я считаю, что на самом деле идентифицирующая проблема травмы и скорби приводит к различным тонкостям в отношениях и технике. Например, аналитики будут менее склонны к травмирующему молчанию, которое приводит пациента к безмолвию или к сокрытию своих чувств отвержения и депрессии. Использование продолжительного молчания уже подвергалось критике на этом основании в кляйнианской школе. Но хотя мы слишком мало знаем о том, что наши коллеги действительно делают, мне кажется, что аналитики часто щепетильны в своем страхе нарушения переноса. Если они станут более осведомленными о соответствующих психотравмирующих факторах, они могут изучить их и быть удивлены, обнаружив ненужные участки травматизации или неспособность детравматизации. Например, не платим ли мы слишком высокую цену за совершенство наших методов, если отвечаем только интерпретацией? Возьмем другой пример: некоторые аналитики не отвечают на рождественские открытки. Они анализируют мотивы их отправки пациентом, только когда он вернется. Есть ли действительно смысл так отвергать пациента, вместо того, чтобы ответить взаимностью как и любой член общества с общей культурой, да еще и анализировать мотивы поступка пациента, когда тот придет? Мне кажется важным, чтобы пациент должен быть освобожден, насколько это возможно (это деликатная область), от щемящего чувства, что он не должен высказывать чувства, будто бы аналитик принял позицию Иеговы, способный полностью контролировать появление в консультационном кабинете человеческой радости или печали. Конечно, есть опасность в этой процедуре по сравнению с классической идеей первичной функции аналитика удерживать, насколько это возможно, состояние зеркала; но эти недостатки должны быть взвешены, чтобы не служить препятствием для ответа пациента через негативное отношение к отказу аналитика, который затем может быть трудно выявить.

Постепенное понимание реальности увеличивает чувство взаимности с пациентом также и для аналитика. Он чувствует себя более реальным: раскол между его профессиональной личностью и его реальной личностью снижается. Я здесь не предлагаю - и я надеюсь, что это не будет неправильно - что он должен выйти из своей роли или иметь какие-либо объектные отношения с его пациентом, которые не ограничиваются, а остаются ограниченными в рамках анализа и с его прекращением. Вид отношений, описанный мною не мешает развитию негативного переноса, хотя это, безусловно, будет для них опасностью, если им злоупотреблять. Но, я считаю, это поможет предотвратить подавление скрытых враждебных отношений и переноса, а также защитной идеализации.

Поддержание отношений между пациентом и аналитиком на которые я обращаю внимание, могут быть лишь чуть более взаимными, чем предусмотрено в обычной модели, а также защищать аналитика от опасностей интроецировать фантазийные идеал психоанализа, который может наложить на него иллюзорный эталон нормальности. Это может повлиять на лечение пациентов, если принять негативную сторону и даже нарушить его эмоциональное равновесие в течение многих лет. Человек не живет в реальности в одиночку, хотя и меньшей степени, чем в психической реальности. Хорошо для аналитика и пациента, когда приходится признать некоторые слабые стороны аналитика, и как они проявляются в процессе обмена в кабинете. Принятие недостатков может помочь пациенту и аналитику, чтобы отпустить друг друга более легко, когда они взяли достаточно. Иными словами, отчасти свободное признание реалий — но не слишком свободное — облегчает процесс скорби, который позволяет удовлетворительно анализировать до окончания. Окончание анализа, таким образом, готовится с самого начала анализа.

Источники:

Freud, A. (1937). The Ego and the Mechanisms of Defence. London: Hogarth.
Freud, S. (1915). Observations on transference love. Standard Edition 12:157-173.
Freud, S. (1920). Beyond the pleasure principle. Standard Edition 18:1-64.
Freud, S. (1926). Inhibitions, symptoms and anxiety. Standard Edition 20:77-175.
Freud, S. (1937). Analysis terminable and interminable. Standard Edition 23:209-253.
Gitelson, M. (1952). The emotional position of the analyst in the psychoanalytic situation. International Journal of Psycho-Analysis 33:1-10.
Greenson, R. (1974). Loving, hating and indifference towards th? patient. International Review of Psycho-Analysis 1:259-266.
Hartmann, H . (1950). Comments on the psychoanalytic theory of the ego. In Essays on Ego Psychology. New York: International Universities Press, 1964.
Heimann, P. (1950). On counter-transference. International Journal of Psycho-Analysis 31:81-84.
Jones, E . (1957). The Life and Work of Sigmund Freud. Vol. 3. London: Hogarth.
Klein, M. (1948), Contributions to Psycho-Analysis, 192U1945. London: Hogarth.
Kris, E. (1956). The recovery of childhood memories in psychoanalysis. Psychoanalytic Study oj the Child 11.
Limentani, A. (1966). A re-evaluation of acting out in relation to working through. International Journal of Psycho-Analysis 47:274-282.
Nacht, S. (1957). Technical remarks on the handling of the transference neurosis. International Journal of Psycho-Analysis 38:196-203.
Reich, W. (1928). On character analysis. In The Psychoanalytic Reader, ed. R. Fliess. London: Hogarth, 1950.
Reich, W.  (1945). Character Analysis. 2nd ed. New York: Orgone Institute Press.
Winnicott, D.W. (1947). Hate in the countertransference. In Collected Papers. London: Tavistock, 1958.